— Машина на выезд! — прокричали во дворе.

В расположении части внутренних войск ДНР, которую местные по привычке называют просто батальоном «Восток», по имени ополченского подразделения, на основе которого она была создана, этим мартовским вечером 2022-го было горячо.

Шли боевые действия на востоке Мариуполя, в штаб поступило сообщение о раненом. Военная скорая в течение минуты вылетела из двора базы, расположенной в одном поселке Приазовья.

Вскоре после этого сообщили, что из зоны боевых действий следует грузовик с гражданскими — людей под огнем противника эвакуировали из подвала высотного здания в квартале, который штурмовали бойцы подразделения.

Мы стоим с женщинами-военфельдшерами во дворе базы и смотрим на дорогу. Уже стемнело. Вскоре в отдалении показались огни фар. Медики приготовились к работе — опросить эвакуированных о состоянии, пострадавшим или больным оказать помощь. Худенькая Галя выносит оранжевый фельдшерский чемодан. Яркая, женственная Вика интересуется, сколько людей прибудет. Оксана, старшая среди фельдшеров и по возрасту, и по мере ответственности — черная шапочка-балаклава спущена на подбородок, тонкая шерсть обрисовывает четкий овал лица и скулы, как у Марлен Дитрих — уже вернулась с выезда на «трехсотого». Сейчас она курит тонкие сигареты и распределяет обязанности. Ее взгляд скользит по моему лицу. «Вы, товарищ корреспондент, тоже можете принять посильное участие. К раненым, если они будут, вам лезть не следует, но вы можете провести первичный опрос людей. Тех, у кого будут жалобы, направляйте к нам».

«Кормить будут, спать будешь на полу вместе с медиками», — так обрисовал мне условия пребывания в расположении части командир «Востока» Александр Скиф Ходаковский. А по прибытии конкретизировал: «Наши дружеские отношения на сей момент остаются в прошлом. Если будешь мешать работе моих людей — вылетишь отсюда пулей».

Я внимательно посмотрела на лицо этого человека. Было двадцать третье марта, бойцы «Востока» только что деблокировали «девятку» — высотное здание на восточной окраине Мариуполя — и вывезли оттуда четырнадцать человек гражданских и пятерых бойцов из тех, что держали здание. Все эти люди были грязны и измучены.

Скиф, полчаса назад вылезший из машины в полном боевом облачении, тоже выглядел не очень. Бои за квартал «девяток» шли уже более двух недель. Я улыбнулась и откланялась, едва не щелкнув каблуками. Принцип Ходаковского «никаких поблажек в обмен на лояльность, правила существуют для всех» был мне известен с нашего первого с ним интервью в марте семнадцатого.

Из четырех женщин-военнослужащих в кубрике медиков я была знакома только с одной, телефонисткой Ирен. Вообще-то товарища старшего прапорщика зовут Ириной, но эльфийское изящество облика товарища старшего прапорщика вызвало к жизни именно такую форму имени.

Ирен приняла меня, пожалуй, наиболее радушно. Было понятно, что доверие бригады военфельдшеров мне еще предстоит завоевать.

В первый вечер долго разговаривали с эвакуированными жителями дома по улице Таганрогской и военными. Сидели без света, электричество отрубилось в результате очередного обстрела, дрожащие огоньки свечей выхватывали из темноты лица: вот пожилая учительница, недоумевающая, куда смотрит «мировое сообщество», вот дружная семья — родители, взрослые дети и даже зять; дети подружились с бойцами, которые обороняли здание, молодежь сходится быстро. Вот высокий начальник штаба батальона, позывной Аскольд, бывший пожарный…

В первые минуты после прибытия в часть одна женщина из беженцев, которые еще не совсем осознали, что они теперь беженцы, и были счастливы спасением, бросилась Аскольду на шею. Я быстро достала телефон и щелкнула этот момент — разрешения спрашивать было некогда.

Вернувшись в кубрик медиков, падаю на выделенный мне матрас и засыпаю под тихий разговор военфельдшеров, которые перечисляют недавние потери убитыми и ранеными. Позывные «двухсотых» ребят, «Скорп» и «Донор», мне ни о ком не говорят.

Утро начинается рано. Завтрак в восемь, но попадают на него не все — некоторые группы выдвигаются, едва рассвело. Ирен собирает эвакуированных женщин и ведет их мыться в детский садик — собственного душа на временной базе подразделения нет.

Дружная семья ожидает транспорта во дворе; молодежь на прощание селфится с бойцами. Молодой военный — стройный, невозмутимый, позывной — «Немец», сдержанно улыбается, когда его обнимают с двух сторон. Требуют беречь себя и после войны приехать в гости, в Новоазовск. Там у семьи родня, туда они и уезжают. Немец стоит курит, смотрит им вслед. Тушит сигарету и уходит.

— Трогательная сцена, да? — раздается голос Оксаны.

— Да. Похоже, люди очень вам признательны.

Оксана усмехается.

— Я бы посоветовала вам найти эту семью пару недель спустя и послушать, что они скажут тогда. До них уже дойдет, что они остались без жилья и имущества, и необходимо будет кого-нибудь в этом обвинить. Не исключаю, что они обвинят в этом того же Немца, который действительно много для них сделал.

Вечером того же дня я наблюдаю другую сцену: Оксана перегружает раненого гражданского из машины, которая пришла с позиций, в военную скорую. Ей помогает кто-то из мужчин, но для подобной манипуляции нужна не только сила, но и навык.

Гражданский — странного вида дед, вышел на позиции военных, у него травма руки, оторван палец. Пока его везли, дед почувствовал себя плохо. Погрузив деда, Оксана уезжает с ним в больницу Новоазовска.

Перед сном, за чаем, Оксана со смехом рассказывает мне, тихой Гале и Ирен: «Пока грузила деда этого, чуть штаны не лопнули!»

Утром едем в Калиновку — село, несколько недель назад занятое республиканцами. Ходаковский предупредил, что выезд в восемь, то есть без завтрака. К восьми спускаюсь во двор и отправляю Скифу сообщение — я на месте.

Ходаковский появляется через пару минут. «Где каска, бронежилет? — рычит он на меня. — Они в штабе! Ты должна была явиться в штаб. А твои сообщения мне читать некогда! Ты не едешь».

У меня вскипает ответить, но я вспоминаю наш уговор и делаю шаг назад.

Ходаковский молчит с полминуты, потом обращается к бойцу из своей «лички»: «Организуй Наталии каску и броню, быстро».

На Калиновку едем с командой добровольцев-аэроразведчиков. Выхожу на посту подразделения в поселке, там же выходит фельдшер Галя. Ходаковский с разведчиками едут дальше. Старший поста, мужчина средних лет со смешным позывным «Слоник», знакомит меня с мирными жителями. Калиновка — наполовину дачный поселок, пригород Мариуполя.

После начала боев за город часть жителей перебрались сюда. В отсутствие администрации появились двое «квартальных» — Стас и Вика.

Вика — крепкая, улыбчивая, кровь с молоком — до войны была частным предпринимателем. Женщина говорит, что население Калиновки в одночасье увеличилось на несколько сотен человек и продолжает расти. Пайков, которые привозит республиканское МЧС и раздают волонтеры, недостаточно. Вика обещает подготовить списки жителей и передать их военным. Я говорю, что постараюсь переправить списки республиканским соцработникам. Вика уверяет, что они тут «не собираются быть нахлебниками», Калиновка и окрестности — богатый сельскохозяйственный район. Вика предлагает возродить здесь совхозы.

Пока я общалась с местными, Галя уже закончила свою работу. Сидим с нею на лавочке у поста. Центр поселка почти не затронут войной, разрушения в основном на окраинах, также украинские военные взорвали мост. Если бы не грохот артиллерии и гул «Градов», можно было бы подумать что мы просто приехали в гости к деревенским родственникам.

Мимо тянутся жители — идут на поселковое собрание. Знакомлюсь с семьей Зайцевых — мать и двое детей — и Надеждой Трофимовной Орел, их соседкой. Зайцевы спрашивают, когда в поселке заработает школа: дочь Вероника идет на медаль, не хотелось бы терять год. Надежда Трофимовна улыбается: «Мы вас ждали». Возвращаюсь к Галине.

К нам подходит еще один местный житель, Борис Васильевич, бывший шахтер. Говорит, что принес десяток домашних яиц и хочет обменять их у бойцов на сигареты. Бойцы не хотят меняться — у самих сигарет в обрез. Я даю деду полпачки «Донского табаку». Борис Васильевич берет, роется в карманах, достает несколько сморщенных яблок. «Яиц за полпачки не дам, возьмите яблоки. Не привык ничего брать просто так». Беру яблоки.

Все это время фоном работает ствольная артиллерия, но тут раздается резкий свист, будто летит мина. Галя кричит: «В укрытие!»

Я хватаю деда за руку, мы прячемся за забор. Приседаем, Бориса Васильевича приходится пригнуть — он хлопает глазами, как потревоженный в полдень сыч. Ничего не происходит. Проходим во двор к бойцам — они хохочут. Выясняется, что кто-то с поста пошел на зады участка и зацепил растяжку с сигнальной ракетой, установленную на случай прохода ДРГ.

Возвращается Слоник, который ездил куда-то на мопеде. «Донесите до властей, что здесь очень нужен гражданский врач или хотя бы фельдшер. И вообще нужна гражданская власть, — просит меня он. — А то я чувствую себя уже и комендантом, и завхозом, и кем угодно…»

К посту подходит Вероника Зайцева. «Хотела с вами посоветоваться», — говорит девушка. — «Где выучиться на журналиста?» Говорим с Вероникой о нюансах профессии. Подъезжает машина Ходаковского. «Наташа, на базу», — распоряжается он. Прощаюсь с Вероникой и сажусь в машину.

Рядом сидит женщина средних лет; разговорились. Местная жительница, живет на даче на краю Калиновки, утром ушла в Мариуполь искать сына — ей сказали, что район, где его квартира, подвергся обстрелу. «Боялась самого страшного, — говорит она. — Но квартира пуста. Он, видимо, успел выехать. Я успокоилась немного, хотя по дороге несколько раз попала под обстрел». Мы молчим. «Меня зовут Лена, — добавляет она. — Спасибо, что подвезли». Скиф подобрал женщину на краю Мариуполя, в зоне боевых действий.

Лена выходит, Ходаковский включает музыку — «Наутилус Помпилиус», песня «Берег»: «И когда на берег хлынет волна, и застынет на один только миг, на земле уже случится война, о которой мы узнаем из книг». Раздается мелодичный свист в такт музыке. Я не помню такой партии в аранжировке песни, и лишь спустя полминуты понимаю, что насвистывает, вращая баранку, Ходаковский.

На следующий день получаем разрешение на мой выезд с Оксаной и Ирен на «трехсотых». Первый эпизод — эвакуация еще одной группы гражданских из квартала, за который идут бои. Среди них есть раненые. Две военные скорые выезжают в прифронтовое село Талаковка, куда должен подойти грузовик с людьми. Ожидаем на перекрестке. Это уже не «красная», а «желтая» зона, боевые действия здесь завершились и прошла зачистка. Тем не менее Оксана требует, чтобы я находилась в бронежилете и каске — ведь она взяла меня под свою ответственность. Медики без касок, я чувствую себя глупо в этих доспехах, но подчиняюсь.

К медицинской машине то и дело подходят жители, в основном женщины преклонного возраста. Просят лекарства, жалуются на недомогания. Здесь тоже нужен гражданский врач.

Прибывает грузовик с людьми. Военные помогают старушкам спуститься, затем выгружают коляску подростка с ДЦП. Коляска плывет над головами людей, будто трон древнего властителя или жреца на руках подданных. Голова мальчика в коляске закинута к небу, губы приоткрыты. Ловлю себя на мысли, что в сцене этой есть что-то религиозное.

Ребенка вместе с отцом сажают в «скорую». Коротко говорю с отцом. Мужчину зовут Иван, и его мальчика тоже Иваном. В подвале они находились в течение месяца. Вскоре кончилась вода, люди сливали воду из отопительных труб и пили. С Иванами — отцом и сыном выехали мама, дочка и бабушка. Бабушка ранена осколком в ногу. Ее сейчас осматривает Оксана в другой «скорой». Маленькая девочка по имени Варя видит зазеленевшую обочину и радуется: «Здесь у них травка есть». Мариуполь выжжен; позже я увижу удивительную картину — как цветут на его улицах уже обугленные, обреченные абрикосовые деревья. Раздаются звуки артиллерии.

— Здесь тоже стреляют? — пугается пожилая женщина.

— Это «выходы, — успокаиваю ее я.

Всего военные в тот день вывезли двадцать четыре человека, плюс собачка.

Здоровых сажают в автобус, пострадавших и больных — в одну из «скорых». Одна из машин остается на перекрестке в ожидании уже раненых бойцов. Вечереет, дует свежий приазовский ветер.

К нам подходят две женщины — миниатюрная старушка в платочке и полная брюнетка с тяжелыми серьгами в ушах. Первая представляется Валентиной Николаевной, учительницей, предлагает нам зайти в гости и даже, если нужно, переночевать. Вторая просит купить у нее хлеб. Я покупаю у женщины белый каравай. Хлеб еще теплый. Когда брюнетка отходит, Валентина Николаевна говорит: «Она гречанка. Немного не в себе. Не война, муж довел».

Приезжает машина с ранеными. Из грузовика лихо выпрыгивают два бойца, у обоих забинтованы руки, от обоих шибает гарью и адреналином. Тарком и Добрый, как они представляются, по позывным, пару часов назад спускались с четвертого этажа охваченного пожаром здания. Спускались по внешней стене — по балконам, цепляясь за кондиционеры: в лестничных маршах тоже бушевало пламя.

— Бронебойно-зажигательными нас зажгли, — улыбается тонкий, даже щуплый Тарком. — Вот, немного порезались, — кивает он на забинтованную руку.

— А где Север? — спрашивает Оксана. Север — это их взводный, он тоже получил легкое ранение.

— Он отказался ехать. Говорит, заживет и так. — Я слышу фамилию взводного, она мне знакома. Вспоминаю, что меньше года назад встречала Севера на учениях — молодой совсем лейтенант, румяный и трогательно вежливый.

Везем раненых в Новоазовскую больницу. Уже когда въезжаем в город, кто-то из ребят просит остановиться — приспичило отлить.

Водитель Женя выглядывает место, где этот естественный процесс никого не смутит. Останавливается, бойцы оправляются, прячась за машиной — с забинтованными руками неудобно. Заскакивают обратно, сзади доносится смущенное: «Простите нас».

По дороге к больнице Женя останавливается еще несколько раз. Когда видит детей беженцев. Их сейчас много в Новоазовске. Опускает стекло и сыплет детям в ладошки конфеты. Конфеты он набирает в столовой части, они полагаются к завтраку и ужину. Мы шутим над его чадолюбием. «У меня у самого дома такие», — замечает Женя.

Приемник больницы забит ранеными — военными и мирными. Чумазая женщина с рассеченной переносицей рассказывает, как муж доставал ее из-под обвалившегося потолка дома.

— Кто по вам стрелял? — спрашиваю я.

— Как кто?! — словно бы даже поражается женщина. — Родные украинские военные!

В конце коридора слоняется девушка в надвинутом на глаза меховом капюшоне, с котом на руках.

— Вы из Мариуполя? — спрашиваю ее.

— Да. У меня, наверное, треснул череп, — говорит она.

— Вас осмотрели?

— Да. Мне нужны таблетки, — девушка баюкает кота, в глазах у нее играет безумие.

По дороге в часть спрашиваю Оксану, не против ли она, если я буду ездить с ними постоянно. «Если вы не боитесь крови, криков и не брезгливы, то буду брать вас, без проблем, — говорит Оксана. — Лишние руки никогда не помешают — хотя бы помочь перегрузить «тяжелого», под моим, разумеется, контролем…»

До войны Оксана работала в детской реанимации, двадцать один год стажа на 2015 год, когда она ушла в «Восток», где уже служила ее сестра.

«Я рада, что попала на войну в сознательном возрасте, осознавая ответственность и имея опыт… Потому что любой алгоритм не идеален. Например, я, по идее, должна ввести человеку дексаметазон, который повышает давление, а он находится в состоянии болевого шока, у него и так давление фигачит. Можно этот препарат по алгоритму ввести — ну и все, привет семье и детям. Мне не нравятся молодые медики на войне, потому что придурковатый энтузиазм иногда во вред. А моя мотивация пойти к военным была в том, что я хотела понимать, что происходит, а, сидя в квартире, этого не поймешь. Кроме того, военные — это те люди, которые защищают меня, мою дочь… и я тоже захотела помочь, поучаствовать. То есть мною руководила вовсе не тяга к приключениям».

На следующий день с ротации на посту в поселке Сартана возвращается Вика, также из Донецка приезжает начмед батальона Ольга, по довоенной специальности — врач-нефролог.

Начмед рассказывает об этапах оказания помощи раненым:

«…непосредственно в зоне боевых действий помощь оказывает или санинструктор, или, если его нет, бойцы в порядке взаимопомощи. Они у нас все обучены, знают, как наложить жгут, давящую повязку, как использовать ИПП. Затем человека вывозят на первый пост, где у нас находится медик, который может оценить тяжесть состояния и запросить нужную помощь — может ли человек быть перемещен сидя или лежа, насколько срочно необходимо доставлять его в больницу. Это не полноценная сортировка, но в полевых условиях этого достаточно, при потоке раненых до десяти человек один медработник в состоянии справиться. Это зона относительной безопасности. Следующий этап — вывоз раненого в более безопасную «желтую» зону, на максимально короткое расстояние, где его может подобрать наша скорая, не подвергая опасности ни самого раненого, ни бригаду. Дальше — доставка в стационар, в нашем случае это больница в городе Новоазовск, где сейчас дежурят врачи из Донецка, в составе — узкие специалисты: нейрохирург, ангиохирург и другие. Они способны стабилизировать раненого, обработать травму и согласовать следующий этап эвакуации в тыловые госпитали, это больницы Донецка и Макеевки в совершенно безопасных зонах».

Впрочем, «совершенно безопасных зон» в Донбассе нет уже давно. 14 марта в центр Донецка прилетела украинская ракета «Точка-У», более двадцати погибших. Макеевку также регулярно обстреливают.

База, на которой я нахожусь, тоже считается тыловой, но я прекрасно понимаю, что это военный объект, на котором рискуют все — от командования до бригады водителей, которые помогают мне с доступом в интернет, и работниц столовой.

За чаем Вика, строго глядя на меня нежными оленьими, как у актрисы Самойловой, глазами, говорит: «Мне не нравится решение командования вас к нам поселить. Потому что к нам заходят на прием бойцы, делятся своими проблемами… А вы потом все это напишете».

Я объясняю Вике, что понимаю смысл выражения «врачебная тайна». Хоть мне и очень хочется рассказать, например, историю про молодого старшину с позывным Шахта, раненого в бедро, который каждый раз устраивает из процедуры перевязки юмористический номер.

Вечером у кубрика раздается веселый молодой голос. По чуть грассирующему, «старорежимному» выговору я узнаю комбата части, которого подчиненные называют попросту Васильевич. Комбат заходит вместе с худощавым молодым военным, позывной «Симба», лица девочек-фельдшеров расцветают. Ставится чайник, а пока Васильевич налегает на апельсины.

— Ну, что тут у вас? Все есть, все в порядке?

— У нас все хорошо, а вот у вас явный недостаток витамина С, — шутит кто-то из фельдшеров.

— Да, похоже я сейчас все ваши апельсины съем, — с улыбкой говорит комбат. Васильевич сейчас находится в основном в Сартане, откуда вэвэшники выдвигаются на зачистки Мариуполя, и с обеспечением там похуже, чем на нашей базе.

Тихий день, выездов у бригады нет, намечен поход в баню. Идем с начмедом Ольгой. Когда одеваемся после душа, вблизи раздается звук взрыва. Во дворе садика смотрительница тетя Вера машет рукой куда-то за забор и объясняет на суржике, что только что прямо за садиком, в сквере у памятника, подорвался человек. Я понимаю не все, Ольга объясняет мне: самоубийство.

Выходим в сквер, у стелы лежит половина человека, по траве раскиданы кровавые ошметки. Поблизости уже стоит машина полиции и несколько сотрудников МЧС. «Видимо, «эфка», оборонительная граната, — говорит Ольга и озабоченно добавляет: — Наличие такого оружия у гражданских может стать серьезной проблемой».

Когда мы возвращаемся в кубрик медиков, на столе стоят цветы, пять солнечно-желтых нарциссов. «Срезала в палисаднике возле располаги, — объясняет Вика. — Они так неловко росли, на краешке, того и гляди мужики затопчут… а так хоть у нас красиво будет».

Назавтра в части снова «трехсотые», на этот раз тяжелые. Когда поступает эта информация, я нахожусь в столовой — спустилась на обед. Оксана, Вика и Ирен прыгают в машины и уезжают — искать не особо нужного корреспондента времени нет. Я хожу по базе и кусаю локти. Ближе к вечеру удается все же выдвинуться в больницу в Новоазовск с тремя «легкими», поступившими позже. По дороге бойцы рассказывают, что произошло: во время зачистки предместий Мариуполя группа попала в засаду, по ним сработали из АГС, закидали ВОГами, стрелковое било с нескольких точек. Погибших нету каким-то чудом.

Приемник больницы опять переполнен, военфельдшеры части вылавливают профильных специалистов и добиваются эвакуации своих тяжелых. На лавках сидят военные из «корпусных» полков, один — средних лет дядька: штанина отрезана, на задней стороне бедра мокнет кровью повязка, принимает меня за врача и спрашивает, когда до него дойдет очередь. Я отвечаю, что ему нужно обратиться к сопровождающему медику из своей части. «Мы резервисты и сопровождающего у нас нет», — говорит он.

Медикам «Востока» к моменту нашего прибытия удалось добиться эвакуации в Донецк бойца с травмой глаза — позже ему этот глаз удалят. Другой боец лежит на каталке во дворе, его принимает больничная «скорая». У мужчины забинтована половина лица, на теле висит лохмотьями разрезанная форма, видны окровавленные бинты. В приемнике на носилках, прямо на полу, сидит еще один наш парень — молодой, светленький Алексей, доброволец. У него прострелены нога и плечо. Дома его ждет девушка, которая ждет ребенка — в июне ей рожать. «Скажете ей, что вас ранило?» — спрашиваю я. «Нет, вы что! Ей же нельзя сейчас волноваться». Все время, пока мы говорим, Леша улыбается. Я не удерживаюсь и спрашиваю, неужели ему не больно. «Еще как!» — говорит Алексей и улыбается снова.

Следующим утром едем с Ходаковским и двумя коллегами в квартал только что отбитых и зачищенных батальоном и чеченцами «девяток». Там остаются две семьи, которые наотрез отказываются покидать свой дом. Одна из женщин была ранена, с нею находится девятилетняя дочь Арина. Девочка спокойно говорит, что почти не боялась, испугалась только, когда ранило маму. Военные доставили людям продукты и планируют привезти буржуйку и запитать квартиру электричеством от генератора. Через несколько дней маму Арины срочно эвакуируют в Донецк: медики выяснили, что в ране остался сердечник пули.

Вернувшись на базу, сталкиваюсь на лестнице с Оксаной, которая снова куда-то бежит. Она сует мне в руки пауэрбанк и просит занести его в наш кубрик. На лестницу выходит начштаба Аскольд: «Так, отставить пауэрбанк… Оксана, где твой пистолет? Сейчас мы будем этого корреспондента арестовывать». Я жму плечами и иду за Аскольдом в штаб. Он берет со стола свой телефон и говорит: «Посмотри, что ты наделала!..»

В телефоне — мое фото Аскольда с женщиной, которую эвакуировали в первый день моего нахождения в части. Женщина обнимает Аскольда, ее лица не видно, не видно возраста. «Мне жена теперь пишет, что вместо того, чтобы воевать, я тут с тетками обнимаюсь!» — смеется начштаба.

Не всякое самоуправство заканчивается шутками. Вернувшись в кубрик, я узнаю, что Ирен сегодня отправляют на Донецк — за то, что вчера она отправилась помогать фельдшерам с «трехсотыми», не согласовав свой выезд с командованием.

Утро солнечного дня. В мариупольском районе Восточный, что сразу за взятыми «девятками», накануне прошли первые зачистки. Командование батальона выдало военфельдшерам список адресов, где обнаружены раненые или больные гражданские.

Мы выезжаем в Мариуполь с военфельдшером Викой, санинструктором Романом и замкомбата в сопровождении вооруженных бойцов. Галя помогает нам отнести в машину бронежилеты, каски и оружие. Дверь закрывается, я успеваю увидеть, как Галя крестит нас вслед.

На «девятках» встречаемся с Таркомом и Романом Гудвином, командиром роты, что штурмовала «девятки». Они выдвигаются на очередную зачистку на «бэтээре».

«Товарищ корреспондент, айда к нам на броню!» — приглашают ребята. Признаться, мне и хотелось бы залезть на броню, но я вспоминаю скоропостижную ссылку Ирен в тыл и сажусь в медицинский микроавтобус.

Первый адрес по улице Звездной, там раненый пожилой мужчина. Мы заходим с Викой, Ромой и бойцом сопровождения в дом. «Ноги у него сгорели, до колена», — говорят соседи, приютившие Николая Ивановича. В комнате, где лежит раненый, тяжелый запах. Ноги у Николая Ивановича сгорели при пожаре собственного дома еще дней десять назад. С тех пор медпомощи в городе, считай, не было — городские службы прекратили работать еще в первые дни спецоперации, задолго до подхода военных РФ и ДНР к Мариуполю.

Вика оказывает помощь, делает обезболивание, после чего пострадавшего помещают на носилки и транспортируют в автобус. Мужчина молчит, только иногда утомленно приоткрывает темные глаза в сеточках морщин. Я записываю видео с женщиной, которая просит связаться с ее дочерью в Киеве и сказать, что они живы. Позже, набрав этот номер, я буду ожидать чего угодно — холода, проклятий, но услышу лишь слова благодарности.

Во дворе меня ловит за рукав бабушка Мария Ивановна. «Доченька, я мужа похоронила в огороде, убило осколком… — тихо говорит она. — Как бы его перенести и упокоить по-человечески?..»

Я не знаю, когда дело дойдет до мертвых, пока необходимо помогать живым.

В следующем адресе — бабушка после инсульта с трофическими язвами на ногах. Ее Вика госпитализирует тоже.

С двумя «лежачими» едем в село Безыменное, где дежурят скорые МЧС. Там военные передают им пострадавших, после чего мы возвращаемся в Мариуполь.

На каждом адресе, где мы останавливаемся, к машине военных медиков стекаются люди. Просят препараты от давления, сердца, перевязочные, инсулин. Вика, строго сдвинув красивые брови, выдает им лекарства из запасов батальона. А санинструктор Рома жалеет всех: кажется, будь его воля, все эти люди поехали бы с нами на базу в микроавтобусе с позывным «Чарлик».

Большинство тех, кто подходит к «Чарлику» за помощью, и до войны были тем или иным образом уязвимы: пожилые, люди с хроническими заболеваниями или попросту бедные. Мы то и дело наблюдаем характерные альянсы: например, бедная и явно не слишком благополучная семья — бабушка, мама, бойфренд мамы и маленькая дочка — приютила интеллигентную пожилую пару. У стариков был хороший дом с газовым отоплением, а у их пролетарских соседей — домик похуже, с печкой. После того как в Мариуполе отрубили коммуникации, проку от газового отопления ровно ноль, зато наличие печки стало преимуществом.

Девочка Саша уже называет гостей дедушкой и бабушкой, затем показывает мне своего кота. «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» — спрашиваю я, имея в виду профессию. «Наверное, когда вырасту, я стану русской», — говорит Саша. И, видя, что я обескуражена ответом, поясняет: «Моя мама украинка, отец грек, но я хочу стать русской. Мне нравится русский язык. Он… понятный».

Мы уже распрощались с хозяевами, идем к машине. Бойфренд Сашиной мамы бежит следом: «Вы фотографировали рыбу у нас во дворе… хотите рыбы? Я сейчас принесу».

Во дворе этого дома действительно сушится рыба, красиво просвечивая на солнце. Я уверяю, что мы не хотим рыбы, просто удачный кадр. Но мужчина все равно бежит за рыбой для нас; чем меньшим человек обладает, тем легче делится этим, делится даже последним.

Мы уезжаем, не дождавшись мужчины с его рыбой — у медиков еще много адресов.

В машине Вика говорит мне, что ей сложно не думать о том, что делали жители Мариуполя, пока украинские войска обстреливали Донецк, Горловку и другие города и поселки ДНР. Говорит это, изящно придерживая за ствол свой автомат, который медики должны брать с собой при выезде в зону боевых действий.

Вика внешне сама женственность: узкие плечи, плывущая походка — будто всю жизнь носила корсет и подметала паркет бальным платьем, а не натягивала по утрам берцы и бронежилет. У нее двое детей и муж военный. Когда она выходит к очередному раненому, автомат остается в машине.

Вика бинтует лицо мужчине, которого укусила соседская собака — хозяева бросили пса на цепи и уехали, он его отвязал, собака разорвала ему верхнюю губу. Осматривает слесаря с «Азовстали», раненного в ногу и в пах. Долго возится с женщиной, ноги которой ниже колена — сплошные язвы. У женщины диабет, от госпитализации она отказывается. Вика убеждает ее ехать в больницу, потом присаживается на корточки и обрабатывает раны. Рядом за столом сидит старая мать женщины — из-за нее она и отказывается уезжать. Бабушка сидит, умело лепит свечку из сала и что-то говорит на суржике.

На холодильнике висит предвыборный магнитик с жовто-блакитным флагом. Когда Вика ставит пациентке укол (санинструктор Рома в этот момент из деликатности выходит), ее мать произносит на чистом русском: «Вы пришли спасать нас — значит, вы наши».

Проходит несколько дней. Российские и республиканские войска взяли под контроль большую часть Мариуполя, продолжается сопротивление на «Азовстали» и заводе Ильича. Оксану и Вику переводят на пост ближе к фронту. Я спрашиваю, нельзя ли поехать с ними.

«Там домик маленький, — говорит Оксана. — Мы называем его домик правосека* — он в черно-красных тонах, а в огороде — натуральный схрон».

«Но ты приезжай в гости. Мы будем рады», — говорит Вика и обнимает меня. Девочки — одна, потом другая — садятся в «скорую».

На дворе похолодало, идет дождь со снегом. Я смотрю на отъезжающую машину и ловлю себя на желании перекрестить ее вслед…

Виктор Скрыпник, позывной «Тарком», которого мы эвакуировали из Талаковки после боя на «девятках», воевал с четырнадцатого, несколько лет провел в украинском плену, погиб в бою 16 апреля, на Лазареву субботу.

Имена некоторых героев изменены из соображения безопасности их близких на территории, подконтрольной Украине.

Больше интересных авторских материалов от Наталии Курчатовой по ситуации в Донбассе читайте в ТГ-канале «Возле войны»

_________________________________________________________________

* Правосеки — члены организации «Правый сектор», запрещенной в России

• Телеграм
• Дзен
• Подписывайтесь на наши каналы и первыми узнавайте о главных новостях и важнейших событиях дня.