Бывает, я занимаюсь чем-то или просто бездельничаю, как вдруг что-то нисходит на меня, я понимаю — вот прямо сейчас мне хорошо. Я доволен жизнью, и я хочу жить. Я словно на мгновенье понял всё обо всём, успокоился и тут же забыл. Но осталось приятное послевкусие — удовлетворение происходящим.

Такое эфирное состояние я поддерживаю весь день. Удивительно, но в этом бесцветном мире я научился подмечать столь много мелких радостей, что их мне надолго.

Утром возле барака, я ловлю счастье в открытом пространстве. Годы бетонной клетке научили ловить кайф от бесконечного неба. Я смотрел в однородную массу зеков — они курили и докуривали, бродили туда-сюда, топтались на месте, грустили и подслушивали друг друга, но видел над ними облака и искал в них знакомые с детства формы. Считал ворон на дальних тополях. Провожал взглядом блёстки самолётов, что так часто здесь шьют блеклое небо.

По пути в столовую я разглядывал сопровождающих строй инспекторов. Вот ведь повезло им с работой, думал я. Ранним утром ехать в лагерь, целый день смотреть на тысячи зеков, трогать их на обыске, после рассовывать по пакетам несвежие шмотки, вяло стебаться над происходящим и терпеливо ждать повышения или ранней пенсии. Я-то когда-нибудь выйду на волю, а граждане начальники останутся в лагере. И каждый рабочий день они будут снова и снова садиться в тюрьму. Уже от этого меня прёт, не поменялся бы с ними ни за что.

Через час я иду на работу. С плаца в штаб асфальтная дорожка ведёт по берёзовой аллее. Я иду по ней, медитируя на каждый шаг. Хочу сполна зарядиться деревьями. Ещё в прошлом костромском лагере я знал, что деревья в российских колониях запрещены, дабы не плодить «склонных к побегу».

В Сибири начальник лагеря — барин, он позволяет себе шик. Сквозь эту аллею я и иду, наслаждаюсь.

Бумажных обязанностей у меня много, но прежде я завариваю себе кофе. Не дешёвку растворимую, а из Москвы — молотый. Мне иногда приходил «кабанчик» в два десятка кило. Сигареты разлетались по нужным людям, кофе с шоколадом доставались только мне и моим гостям. Экстра помол и сильная обжарка. Горький шоколад и в большом количестве.

В литровой стеклянной банке, что уже «запрет», я на кипятильнике поднимаю кофе. Главное — не дать закипеть. Я долго смотрю на пенку, она дышит и поднимается. Бывало, по штабу расходился такой благородный аромат, что опера не выдерживали и насылали шмон. Но сегодня я поймал кофейную радость.

Рядом всегда кто-то есть. Или мой коллега — недавно с карантина, взгляд ещё подморожен, но с высшим образованием. Или штабной агент — стукач и соглядатай, он же дневальный штаба. Или завхоз отряда, вызванный на доклад к куратору. Или избитый бедолага из режимной массы.

Завхоз сёрбал жгучий кофе и рассказывал мне отрядные новости с лагерными слухами, перевирая и не договаривая, но мне хватало. Я сопоставлял и сверял, делал выводы и записывал в память, радуясь крохам информации, словно удачливый партизан пойманному «языку».

После могли привести избитого азиата, что пока писал под мою диктовку заявление о переводе в другой отряд, мог со страхом или возмущением в голосе рассказывать, как ему запрещают в отряде молиться. «А что местный муфтий?» — спрашивал я. Муфтий учил их смириться и читать намаз сидя.

Периодически туго скрученные малявы с лагерными новостями, а также фамилиями и домашними адресами палачей в чьей-либо заднице уходили на волю. Адреса «активистов» я добывал из заявлений на телефонный звонок. Их надо было подписать у начальника отряда, потом у кураторов из опер отдела и отдела безопасности, и главную подпись получить от заместителя начальника колонии. Пока эта бюрократия месила бумаги, личные данные лагерного «гадья» уходили братве за забор.

Как-то с парой зеков мы подготовили очередной месседж в виде туго скрученной и запаянной в целлофан «малявы». В случае её перехвата мелкий почерк распознали бы быстро. Неприятности грозили крупные, и проследить за её отправкой надо было лично.

Заговорщиков я разыскал в нашем отрядном туалете. Они спорили: «загашена малява», или нет, если она упала в «очко дальняка». Времени объяснять, что партизанская деятельность «не гасится», ибо дело наше во благо «общего» у меня не было. Я молча достал из воды «флэшку» и стал ждать, пока будущий освобожденец не запихнёт её себе в свой «воровской курок».

После, я находил укромное место отряда, расстилал на полу одеяло – и час йоги был только мой. Если, конечно, в это время не случался шмон или нас не посещал пожарный инспектор.

Как-то намедни, уже будучи связанным в узел асан, я не услышал, как открылась дверь пожарного выхода. Через меня перешагнул зам. начальника колонии по пожарной безопасности, и «палёр» на дверях секции закричал: «пожарник!» Часовой быстро спрятался в туалете среди своих «обиженных» коллег, но был пойман и экстрадирован в дежурку для наказания. Через меня же на обратном пути снова перешагнули, бросив только: «Йога?»

Семь с половиной лет путешествия в параллельном мире научили меня вылавливать молекулы счастья из активных физических упражнений. С потом выходит зек, на его место являются эндорфины свободы. Мысли о лагере покидают меня, моему слуху уже недоступен ни лай овчарок вдалеке, ни разговоры зеков поблизости.

Нелегальный спорт здесь запрещён, за него могут и побить в кабинете, но меня уже давно не трогают. Молча позволяют заниматься йогой так же, как и писать рассказы. Возможно, хотят в них что-то прочесть, и потому предоставили эдакую «зелёнку», «свободный ход» в некоторых мелочах. Администрация считает этот «свободный ход» привилегией моей должности, но на самом деле так им проще меня контролировать.

Часто в мою безмятежность врывается беспокойный гость – ум. Он старательно убеждает меня, что в неволе счастью места нет. Здесь насилие, горе и отчаяние, неиссякаемый страх и перманентная агрессия, гнилое дыхание и кислый запах немытых ног. Доводы ума столь убедительны, что я соглашаюсь с ним. Похоже, я смирился или состарился.

Наступает время вечерней проверки. Холодный асфальт плаца, голые тополи с вороньём за «запреткой», тёмное глубокое небо. Я разглядываю тусклые крапки звёзд. Из-за прожекторов и череды ламп вокруг плаца звёзды блеклы и никчёмны. Среди окружающей серости небу словно запрещено быть нарядным.

И только одна звезда бунтует и всем запретам вопреки мерцает вызывающе ярко. Она прямо над вольным штабом, словно маяк, зовущий на волю. Чужое солнце настолько выделяется из жёлтой мертвенности лагерного освещения, что многие не верят этой звезде, обсуждают МКС, НЛО и Сириус.

На самом деле, это наше Солнце. Просто я сам сейчас на Юпитере, и Солнце далеко от меня. Какой лагерь, какая Земля? Я за миллионы километров отсюда. Душа вырвалась в астрал, бросив тело отбывать свой срок наказания. Если долго смотреть на звёзды - стены с лагерной охраной пропадают, растворяются зеки вокруг меня, правил внутреннего распорядка больше не существуют. Остаются только я, небо и свобода.

Мою фамилию выкрикивает офицер, я автоматом выплёвываю имя-отчество, шагаю вперёд и встраиваюсь в шеренгу таких же, как и я одинаковых клонов. Оболочки людей с пустыми глазами. Реальность, словно прокурор, приговаривает меня к дальнейшему отбыванию наказания. Я возвращаюсь с Юпитера в лагерь, и слышу издевательский смех своего разума.

Перед сном всегда появляется беспокойство. Как родители? Где дочь? С кем жена? Почему я здесь? 

Я жгу тревогу, вдыхая через макушку луч света. В солнечном сплетении он разрастается в огненный шар, и выжигает во мне тёмные мысли. 

С выдохом свет вырывается наружу и уничтожает страдание всех миров. Я засыпаю в пылающей Вселенной, и храп зеков не мешает наслаждаться мне счастьем в три тысячи двести восемьдесят шестой ночи моего затянувшегося путешествия.

• Телеграм
• Дзен
• Подписывайтесь на наши каналы и первыми узнавайте о главных новостях и важнейших событиях дня.