Пандемии всегда заставляли людей по-новому осмыслить собственную жизнь. Мир после чумы 1347 — 53 годов изменился неузнаваемо. Люди столкнулись с болезнью, не щадившей ни женщин, ни мужчин, ни старых, ни молодых.

Символом неотвратимости стали «Пляски смерти» — изображения процессий, влекомых танцующими скелетами. Но «моровое поветрие» — не единственное, что заставляло тогда человека ежечасно помнить о бренности жизни.

Век чумы начался казнью тамплиеров. А параллельно с пандемией бушевала Столетняя война между Англией и Францией. На Руси от «мора» скончался великий князь московский Симеон Гордый. Но в эти же годы Сергий Радонежский создает свою «революционную» монашескую общину. Так, одна из самых мрачных эпох обернется духовным триумфом.

Это век битвы на Куликовом поле и походов непобедимого Тамерлана, сражения на Косовом поле, и Великого Раскола в католической церкви. И каждое из этих событий имеет «двойное дно» или свой «скелет в шкафу».

С каждым из них вас познакомит новая работа историка Дмитрия Тараторина «Эра бедствий: чума и войны XIV века — Европа и Русь: научно-популярное издание», актуальный отрывок из которого публикует «Ридус».

Современный человек, переживший коронавирус, сможет сравнить свои испытания и ощущения с теми, что выпали на долю тех, кто жил в одном из самых драматичных веков. Итак начнем.

В итоге, чума ушла сама собой. Вернее, схлынула ее первая волна. Но они будут то и дело возвращаться. Правда, уже не обретут такого всеевропейского характера. Зато чума станет одним из символов смерти, разящей, неотвратимой теперь уже навсегда. 

Жан Делюмо пишет: «В муниципальной регистрационной книге Орвисто 5 июля 1348 г. есть запись, свидетельствующая об ″огромном количестве смертей вследствие чумы, разящей всех своими стрелами″. В иконографии XV—XVI вв. это сравнение распространяется как в Италии, так и за Альпами… Художники старались подчеркнуть не только карающий аспект чумы, но также ее внезапность и вездесущность: богач и бедняк, стар и млад — никто не может льстить себя надеждой на спасение. Два последних аспекта болезни производили особо удручающее впечатление на современников».

Маска «чумного доктора» с клювом, набитым разными травами, призванными предохранить ее носителя от гибельных «миазмов», станет одним из образов Европы и одновременно — постоянным участником Венецианского карнавала. Смерть станет частью праздника. Потому что у смерти, как поняли европейцы, есть свой танец. И в нем участвует каждый.

«Происхождение и смысл „Данс макабр“ остаются предметом споров. Установленным можно считать, что впервые словосочетание „Danse macabre“ встречается в поэме Жана Ле Февра „Le Respit de la mort“: Je fi s de Macabre la danse, Qui sont gent maine à sa trace Et a la fosse les adresse… При этом происхождение, исходное значение слова „macabre“ остается неясным. Задолго до появления поэмы Ле Февра и фрески на кладбище Saints Innocents тема эфемерности человеческого существования варьируется в популярном латинском тексте „Vado mori“ („Готовлюсь к смерти“), в котором раньше, чем в „Данс макабр“, в связи с темой смерти появляются иерархически выстроенные ряды светских и церковных персонажей. Другой популярный текст — „Сказ о трех живых и трех мертвых“ — так же опережает кое в чем „Данс макабр“. Вероятно, здесь впервые смерть выступает как распад: посланцы Смерти ошеломляют своих живых двойников, явившись им в виде разлагающихся трупов», — пишет исследователь надгробной символики Виль Мириманов. Он же отмечает, что изначально в погребениях первых христиан смерть вовсе не являлась таким отталкивающим чудовищным персонажем. Она вообще, не была персонажем.

Христиане на заре первого тысячелетия от Рождества Христова совершенно очевидно воспринимали переход в иное не трагически, а светло. Они были уверены, что Господь победил смерть, и им уготована жизнь вечная. И даже много позже, уже в начале XIII века к ней еще возможно светлое умиротворенное отношение.

Показателен в этом смысле финал «Гимна брату Солнцу» святого Франциска Ассизского: «Вся хвала да будет Тебе, мой Господь, от сестры Смерти, Чьих объятий никому из смертных не избежать. Горе тем, кто умирает в смертном грехе! Блаженны те, кого она застанет за исполнением воли Твоей! Вторая смерть не причинит им вреда. Хвалите и благословляйте Господа моего, и благодарите Его, И служите Ему с великим смирением!».

Но вот, минует столетие и смерть приобретает исключительно жуткие и гротескные черты — пляшущий скелет ведет за собой процессию, возглавляемую папой и императором — никто не избегнет, все сгниют, обратятся в прах! Здесь акцент переносится с потусторонней судьбы души, на земной финал любого тела. Как и почему это происходит? Многие исследователи полагают, что именно эпидемия чумы, горы трупов, которые не успевают хоронить возымели шоковое воздействие на психологию европейцев, и буквально заворожили их образом разложения.

Но Мириманов резонно отмечает: «Традиционное объяснение „Пляски смерти“ („Данс макабр“) эпидемией чумы не покажется убедительным после знакомства с постепенной экспансией жестокости, страдания и смерти, которых не знало искусство Меровингов и почти не знало каролингское искусство.

Вполне натуралистические изображения пыток, которым подвергаются мученики за веру, — например, истязания св. Савена и св. Киприана на фресках конца XI в. в церкви Сан-Савен сюр Гартамп, невообразимые Страсти св. Маргариты на иконе второй половины XII в., жуткая картина казни св. Квирина, распиливаемого вдоль тела с головы двуручной пилой, — перекликаются со сценами Страшного суда, которые появляются на тимпанах соборов. Тимпан церкви Сент-Фуа де Конк (Авейрон) второй четверти XII в. — шедевр романского искусства — изображает Страшный суд. Левую половину занимают осужденные на вечные муки, правую — праведники. Здесь царство смерти — это царство хаоса, клубящееся монстрами и корчащимися, безобразными, сваленными в кучу телами».

Почему же появляются сначала «Пляски смерти», а затем и транзи — жуткие надгробия, которые представляют собой скульптурные изображения (весьма натуралистичные) разлагающихся тел тех, кто покоится в этих саркофагах?

Мириманов пишет, что как раз в начале XIV века медики начинают анатомировать трупы (что, прежде было недопустимо), и это одно из знамений изменения отношения к телу и его гибели.

Но, какова духовная причина подчеркнуто «материалистической» подачи образа смерти?

Да, Йохан Хейзинга отмечает: «Человек Средневековья, отвергнувший всё земное, давно уже задерживал свой духовный взор на мрачной картине копошащихся червей и жалкого праха. В религиозных трактатах о презрении к миру богословы уже возглашали неотвратимость леденящих ужасов разложения».

Этот же исследователь дает, пожалуй, наиболее адекватное объяснение загадочному слову «макабр»: «makbara [усыпальница] или из сирийского диалектного maqabrey [могильщик]. Выражения эти могли попасть во французский язык во время Крестовых походов».

Но почему именно в XIV веке эти могильно-трупные образы, являющиеся аскетическим «инструментарием» монахов, чья цель — максимальный разрыв со всеми соблазнами плотской жизни — выносятся на всеобщее обозрение?

Весьма вероятно, что с «лечебной», педагогической целью. Ведь уже в середине XIII века, особенно в элите начинают распространяться именно материалистические взгляды на мир. Чего прежде не было. А здесь мы сталкиваемся с нео-эпикурейцами, отвернувшимися от Христа и обратившимися к радостям плоти, проповедников коих они обретают в некоторых вновь прочитанных философах античности. Причем, интересно, что в большинстве своем они оказываются гибеллинами… Данте заполняет этими гибеллинами-атеистами шестой круг своего «Ада». Вергилий говорит ему: «Здесь кладбище для веривших когда-то, Как Эпикур и все, кто вместе с ним, Что души с плотью гибнут без возврата». Затем Данте вступает в разговор с пребывающим в этой жуткой бездне вождем флорентийских гибеллинов Фаринатой дельи Уберти. И тот знакомит его со своими соседями: «Уже меня окликнул мой вожатый; Я молвил духу, что я речь прерву, Но знать хочу, кто с ним в земле проклятой.

И он: «Здесь больше тысячи во рву; И Федерик Второй лёг в яму эту, И кардинал; лишь этих назову».

Упомянутый кардинал — это Октавиана дельи Убальдини, которому приписывали слова: «Если душа действительно существует, то я ее потерял ради партии гибеллинов». Поэтому есть все основания полагать, что именно рост числа материалистов (которые, кстати, очень легко относились к горам трупов), и требовало такой вот «макабрической» педагогики, напоминающей им об их тленности, о том, что их собственные тела, которым они угождают, станут пищей для червей. А власть и богатство, во имя которых они зверски умерщвляют тысячи рабов божьих, прах и тщета.

Еще один знаменитый гибеллин, отвергший Небо, и отвергнутый церковью, обнаруживается еще ниже, в седьмом круге «Ада». Это зловещий Эццелино да Романа, верный сподвижник императора-эпикурейца Фридриха II. О судьбе и деяниях этого поистине «исчадия ада», а также участи его не менее зловещего брата рассказывает в своей Хронике францисканец Салимбене де Адам.

Эта жуткая история многое объясняет в тех изменениях, которые совершались в восприятии мира людьми Средневековья, с тех пор, как папы и императоры вступили в беспощадную борьбу, санкционируя своим «божественным» авторитетом преступления своих сподвижников.

Салимбене свидетельствует: «В Тревизо много лет правил Альберико да Романо, чье правление было жестоким и суровым, как знают те, кто это испытал. Он поистине был орудием диавола и сыном беззакония; он умер злой смертью вместе с женой, и сыновьями, и дочерьми. Те, кто их убил, выдергивали у маленьких сыновей ноги и руки из тела, когда те были еще живы, на глазах у их родителей, и колотили ими по лицу отца и матери; после этого они привязали жену и дочерей к столбам и сожгли их. Дочери уже вошли в брачный возраст и были прекраснейшими девушками в мире, и за ними не было никакой вины; но те не пощадили их невинности и красоты из-за ненависти к отцу и матери, которые страшным и ужасным образом оскорбляли и унижали жителей Тревизо. Потому-то и подходили люди к Альберико с клещами прямо на площади, и каждый отрывал кусок от его тела, когда тот был еще жив; так они разорвали его тело, доставляя ему тяжкие муки и осыпая его насмешками и поношениями. Ведь он убил у кого кровного родственника, у кого брата, у кого отца, у кого сына… Ведь Альберико велел в один день повесить двадцать пять человек из знати Тревизо, а они его ничем не обидели и не оскорбили; но поскольку он боялся, как бы случайно они не оскорбили его и не причинили какого-нибудь вреда, он устранил их со своих глаз, повесив с позором. И велел прийти тридцати знатным женщинам, их матерям, женам, дочерям и сестрам, чтобы те смотрели, как их вешают, и чтобы умирающие видели их; он хотел отрезать женщинам носы, но это было предотвращено вмешательством человека, которого он называл своим внебрачным сыном, хотя это было не так. Одежды женщин были разорваны на груди, так что все тело их было обнажено, и те, которых должны были повесить, видели это. И они были повешены так близко к земле, что, когда женщин заставляли проходить под их ногами, те голенями и ступнями ударяли по их лицам, умирая с душами огорченными; а женщины испытывали тоску и боль, претерпев такое издевательство. Видеть это было огромным несчастьем и жестокостью, никогда ранее не слыханными…

Когда венецианцы услышали всю вышеупомянутую историю и увидели этих обнаженных женщин, то, возвысив голос, они вскричали: «Пусть умрет, пусть умрет этот проклятый и сгорит заживо вместе с женой, и весь его род да будет уничтожен навеки!»…

Итак, они единодушно двинулись против Альберико и причинили ему много зла, но не уничтожили совсем. Однако в скором времени после этого крестного проклятия он был окончательно уничтожен со всем своим потомством и испытал вышеупомянутые поношения, и мучения, и несчастья, и все их он заслужил. Ведь однажды, потеряв своего ястреба, он, находясь под открытым небом, стащил с себя штаны и показал Богу зад в знак упрека и поношения, и также насмешки, веря, что так он мстит Богу.

В другой раз, когда он был в храме, он пошел и испражнился на алтарь, именно в том месте, где освящается Тело Господне. А его жена обзывала знатных женщин, матрон, распутницами и блудницами; и муж «никогда не стеснял» ее «вопросом: для чего ты это делаешь?» (3 Цар 1, 6), так что, скорее, она так поступала при попустительстве мужа. Итак, за все вышесказанное тревизцы по заслугам отомстили им, чтобы исполнились слова Господни, Лк 6, 38: «Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам». …

В остальной части Марки — в Падуе, Виченце и Вероне — правил брат этого Альберико, господин Эццелино. Он был истинно орудием диавола и сыном беззакония. Однажды на поле Святого Георгия в Вероне, где я как-то был, он велел сжечь одиннадцать тысяч падуанцев в одном большом доме, в котором он держал их, плененных и закованных; и, пока они горели, он со своими рыцарями устроил вокруг них турнир, сопровождаемый пением; он был наихудшим человеком в мире. Я действительно не верю, что от начала мира вплоть до наших дней был еще столь же дурной человек. Все так трепетали перед ним, как трепещет «тростник, колеблемый в воде» (3 Цар 14, 15), и не без причины.

Живущий сегодня не был уверен в завтрашнем дне. Отец искал гибели сыну, а сын — отцу или кому-либо из своих близких, чтобы понравиться Эццелино. Он уничтожил в Тревизской марке всех самых влиятельных и лучших, и могущественных, и богатых, и знатных, и он делал женщин неспособными к деторождению и заключал их с сыновьями и дочерьми в темницы, и они там погибали от голода и горя. Он убил многих монахов и многих долго держал в темницах, как из орденов братьев-миноритов и проповедников, так и из других орденов. …

Поистине, эти два брата были двумя демонами, и о любом из них я мог бы написать большую книгу, если бы было достаточно времени и у меня был бы пергамен… Так вот, умирая, Альберико покаялся наилучшим образом. Эццелино же никогда не обратился к Богу, так что исполнилось слово Господа, что «один берется, а другой оставляется», Мф 24, 40. В этом проявилось великое милосердие Божие, ибо Он принял даже такого человека в смерти его». А Эццелино, фактически, покончил с собой. Разгромленный, в конце концов гвельфами, он не был ими растерзан, как его брат. Напротив, ему заботливо перевязали раны. Но тиран сорвал повязки, не желая никой помощи от сторонников папы, и истек кровью. Это случилось, всего через тридцать три года, после блаженной кончины Франциска Ассизского. Да, для Эццелино Смерть уж точно не стала Сестрой, ибо «горе тем, кто умирает в смертном грехе…»

Скачать полную версию книги можно по ссылке.

• Телеграм
• Дзен
• Подписывайтесь на наши каналы и первыми узнавайте о главных новостях и важнейших событиях дня.