Тренькнул мессенджер. Знакомая, прихожанка храма св. Игнатия Брянчанинова, приглашала на пасхальную службу. Я задумалась. В новостных лентах и соцсетях царил коронавирус. В донецких телеграм-каналах сообщалось о 36-ти заболевших. Ну и — «Режим повышенной готовности в связи с опасностью новой коронавирусной инфекции, введенный Указом главы ДНР от 14.03.2020». 

Храмы, правда, не закрывают. Но и комендантский час не отменен. Я набрала знакомую, узнать подробности: «Все официально, владыка благословил!»

Речь шла о благословении митрополита Донецкого и Мариупольского Илариона — в церкви где-то как в армии. Ну, раз благословил...

Церковь св. Игнатия находится в районе Аэропорта и закрывалась только на несколько месяцев в конце 2014 — начале 2015 года, во время наиболее ожесточенных боев за ДАП и после многократных «прилетов» по сопредельной территории и непосредственно по зданию храма.

В начале одиннадцатого микроавтобус подбирает меня недалеко от дома. В автомобиле уже находятся мои знакомые — Ольга, инженер и преподаватель, сейчас на пенсии, и Ксения, художница-иконописец. По дороге мы забираем прихожанку Викторию, успешную бизнес-леди. 

Она занимается грузоперевозками. В пути я выясняю, что машина предоставлена известным донецким общественным деятелем, в прошлом — министром госбезопасности ДНР и командиром батальона «Восток» Александром Ходаковским. Женщины оживленно обсуждают трансляцию сошествия благодатного огня.

Хотя комендантский час еще не начался, но время позднее, и микроавтобус притормаживает по сигналу бойца на блокпосту. Похоже, наш водитель и боец знакомы, что неудивительно — батальон «Восток» в 14-м году стал одной из «маток» вооруженных сил Республики.

Около храма дежурит пара милиционеров. Мы заходим во двор и сразу встречаем отца Александра, беседующего с невысоким человеком в камуфляже. Я узнаю Ходаковского, он тоже здоровается. 

Вскоре во двор заходит еще одна группа прихожан — человек пять или шесть женщин и боец с темным, будто опаленным лицом, который ведет под руку крошечную согнутую старушку. Батюшка всплескивает руками и радостно ее приветствует. Старушка целует руку священнику, он — ей. Из разговора я понимаю, что бабушке около девяноста лет и она прожила здесь всю недавнюю войну.

Мы заходим в здание воскресной школы и оставляем там снедь, принесенную для трапезы. На которую, так вышло, в этот раз останутся все пришедшие на службу — комендантский час заканчивается в пять утра.

В одиннадцать начинается Полуношница; отец Александр в траурной сиреневой ризе, поют 50-й Псалом. Народу немного, так что социальная дистанция меж стоящими устанавливается сама собою. Бабушки на скамейках, правда, сидят кучно, пригорюнившись, как на похоронах близкого родственника. В начале Девятой песни священник снимает с Плащаницы украшавшие ее цветы и раздает прихожанкам. Затем взваливает на плечи Плащаницу и вносит ее в алтарь. Паства подается следом, будто на родных похоронах за гробом, уходящим в землю.

Отец Александр ушел в алтарь, в храме меж тем меняются декорации — причетники выстраиваются для крестного хода, затем гаснет свет, устанавливается тишина. Странное ощущение то ли новогодней ночи, то ли убежища, где люди укрылись от превратностей большого мира. Я, не удержавшись, начинаю снимать на телефон. Вот отворяются Царские врата, зажигается свет. Отец Александр в белом, во главе служителей движется мимо паствы. Перед ним в одеянии алтарника — бывший командир «Востока».

После Крестного хода народ вваливается в храм и тут же начинает целоваться. Отец Александр с кафедры громко осаживает собравшихся. Но не потому, что коронавирус, а потому, что еще рано.

После Пасхальной заутрени и Литургии — время проповеди. Священник говорит, что среди новой вирусной напасти только в ЛДНР и Белоруссии храмы в Пасхальную ночь открыты для прихожан и призывает быть разумными, но не бояться. Кажется, его призыв даже несколько избыточен — на седьмой год жизни в прифронтовом районе, где у кого дом сгорел, кому ногу оторвало на остановке, кто потерял старших родственников от того что нужных лекарств было не достать, вирус с неясной до сих пор летальностью — явно не то чего люди боятся в первую очередь. В конце-концов, у мины, упавшей во дворе, летальность куда выше.

В заключение службы к аналою выходят девочка и мальчик, читают стихи. Девочка — внучка о. Александра, как сообщают мне прихожане. Затем все выстраиваются в очередь на раздачу пасхальных яиц. Отец Александр зычно сообщает — всем по освященному яйцу, детям — еще и паска. Паской здесь называют кулич. Когда подходит моя очередь, батюшка командует: «Дайте Наташе паску! Журналисты — они ведь как дети».

В трапезной уже расставлены и накрыты столы. Матушка Наталья суетится, рассаживая всех. В итоге ей самой не остается места. Кто-то приносит табуретку и они с внучкой Кристиной присаживаются рядом с мужем и дедом. Рядом с семьей священника сидит Ходаковский. Прихожанки шушукаются, обсуждая командира «Востока» в роли алтарника. Из-за соседнего стола слышен густой баритон о. Александра и расслабленный, домашний смех Ходаковского. 

Напротив меня сидит мужчина средних лет, про которого рассказали — дом в частном секторе в прифронтовой зоне, трое детей, один из которых тяжело болен, другой служит при храме. 

Иконописица Ксения выпила анисовки и выражает скепсис по поводу короновируса: «Странный какой-то вирус. Откроешь интернет — вирус есть. Закроешь интернет — нет вируса!» Отец Александр урезонивает развеселившуюся художницу и строго спрашивает ее об иконе, которую она вот уж год не может дописать. «У меня мощи есть, а иконы до сих пор нет. Куда мне девать мощи…» 

Ксения немного притихает и объясняет: «Я пишу до тех пор, пока не „увижу“ святого. Это важно!»

В заключении трапезы отец Александр говорит: «Я хочу чтобы вы знали, вы все — моя семья».

Когда настает пять утра и я собираюсь ехать к себе, к храму подтягиваются прихожане, которые решили провести ночь дома. Они тащат святить тяжелые корзинки с домашней снедью — яйцами, пасками-куличами и тем, что называют пасхой у нас, на севере. Отец Александр принимает, таким образом, вторую смену. В машине художница Ксения восклицает: «Вы как хотите, а я чую, эта Пасха — победная! В этом году — войне конец!..»

Проснувшись воскресным днем, я захожу в соцсети и вижу десятки комментариев-проклятий, сыплющихся на головы верующих: «Мракобесы! Твари! Всех перезаражают! Не жаль своей дикарской жизни — о других бы подумали!»… 

Одновременно читаю местную сводку: в Ясиноватой пасхальным утром сбит боевой дрон ВФУ, программа полета расшифрована, цель — храм Петра и Павла.

Сказать честно, находись я в это время в Москве или родном Петербурге, на службу скорее всего не пошла бы. В Донецке же при 36-ти официально заболевших, — хотя многие говорят, что этой зимою было много «странных» пневмоний, — кризисной экономике и регулярных обстрелах другие угрозы кажутся актуальными. 

В свое время тот же Александр Ходаковский на мой вопрос о том, почему так легко убивают знаменитых командиров ополчения, ответил в том духе что человек, подвергающий себя опасности каждодневно, препоручающий себя судьбе и Богу, психологически не способен приехать с «передка» и засесть в бункер.

Возможно, у жителей Донбасса «синдром передка». Возможно, что и у меня теперь тоже. В любом случае мне это ближе чем «синдром вируса», заставляющий людей атаковать соотечественников, прибывших из-за границы, как на Украине, или заваривать дверь парадной, где обнаружен коронавирус, как в Казахстане.

В конце-концов, у каждого из нас есть масса возможностей умереть, большинство из которых от нас вовсе не зависят. И лишь одна возможность остаться человеком, и вот насчет нее каждый решает сам.

• Телеграм
• Дзен
• Подписывайтесь на наши каналы и первыми узнавайте о главных новостях и важнейших событиях дня.