+14
Сохранить Сохранено 7
×

Геннадий Дубовой: «Четверть секунды, или чему учит война»


Геннадий Дубовой: «Четверть секунды, или чему учит война»

И указал на бесполезность, не назидательность адских мучений: «Лагерь весь — отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать…» Мне представляется, что даже освободительная, справедливая война является для её участников отрицательной школой, не менее, а то и более отрицательной, чем лагерь…

Не спешите упрекать меня в трусости, нежелании воевать, попытках заболтать проблему. Если война, с какими бы целями она ни велась — в конечном счёте, на некоторое время узаконенная бойня, то, как может она сделать мир после неё лучше, чем он был до. Чему то, что происходит сейчас на Украине (или, если вам угодно, в Новороссии) может научить, кроме опыта убийства? Не понимаю. Объясните!"

Такого рода письма я получаю чаще, чем хотелось бы. Уроков преподанных «узаконенной бойней» не счесть, попытаюсь рассказать лишь о некоторых, для меня главных.

Освободительная, справедливая война — это обучение в школе христианской аскетики экстерном, с ежесекундной аттестацией на право быть. Назидает и экзаменует преподаватель честный и неумолимый — Смерть. Аттестует по степени смирения и жертвенности, и тем немногим, кто приблизился к нужной степени самоотречения, присваивает квалификацию Воина.

Люди с оружием в руках делятся на три категории — камуфлированные обыватели, бойцы и воины. Это деление, по сути, совпадает с типологией Льва Гумилёва: субпассионарии, гармоники и пассионарные личности. И коррелирует с типами строя психики в трактовке Концепции национальной безопасности: камуфлированные обыватели — это носители животного, бойцы в массе — носители строя психики биоробота и отчасти демонического, воины же — человечного строя психики.

Среди камуфлированных и бойцов нет сильных, сильные есть только среди воинов, поскольку они освободились от иллюзий, и знают: сила — это полное признание своей ничтожности и её непрестанное изживание смирением. Камуфлированные убивают для того, чтобы почувствовать, что они ещё живы; бойцы для почестей и славы, ублажая идола «Я!» А воины живут, чтобы ликвидировать сам источник убийств, отчаяние перед видимым всевластием зла. Только воин опытно знает: восстания, революции, войны — единственно дозволенная и всегда безответная любовь всех отчаявшихся. Ликвидация отчаяния — реальность любви, только в ней доселе несокрушимый «бог сеньоров — чёрный кристалл, рождающий свет ещё более чёрный» крошится раскаянием и жертвенностью.

Кто виновен в том, что есть убийцы? Только те, кого убивают из-за того, что их неправедная жизнь и порождает взаимоуничтожение. Убивать убийц — значит, брать на себя чужую вину. Но иначе нельзя. Иначе мы все соучастники и самоубийцы.

Глубинный, неуничтожимый мотив участия в боевых действиях — стремление к иному, преображающему личность опыту. «Мы постигаем правду в меру смерти». Стремление это у большинства воюющих неосознанно, а осознающие — в зависимости от интенсивности стремления и духовной развитости становятся бойцами, а затем — по мере возрастания в смирении — воинами. Только последние способны шагнуть на высшую ступень, стать иноками (не обязательно в монастыре, речь о степени соответствия Высшей Воле в любом деле — искусстве, политике, конструировании) и тогда внешняя война для них преобразуется во внутреннюю брань «не против плоти и крови, но против духов злобы».

Эта война — не гражданская

А чему учит именно эта война, в чём её базовые отличия? Таковых два. Первое, количество людей с поствоенным синдромом весьма невелико. Среди ополченцев на Донбассе — по исследованиям психологов Агентства социально-политического моделирования «Вэйс-Новороссия» — носителей указанного синдрома не более 3−4%. Это ничтожно в сравнении с 40−60% получивших психические травмы в других вооруженных конфликтах. Да и в отношении этих немногих говорить о ПВС можно лишь с поправкой на то, что все они из категории камуфлированных обывателей, субпассионариев, людей с животным строем психики, чья девиантность боевыми условиями не обусловлена, но лишь обострена.

Причина такой духовной устойчивости в осознании и переживании ополченцами своей правоты, в отсутствии реальных оснований для глубинного чувства вины, которое и вызывает психотравмы. «Это действие благодати Божией, — убеждён командир Кедр, — потому что наша война не против Закона, но против сатанинского беззакония».

И когда Малой из противотанкового ружья бьёт по БТРу или Жёлудь из ПТУРа сжигает нацистский танк — они не просто стреляют: они, в самом буквальном смысле (не многие это поймут) занимаются солнечным трудом, и в результате «от древа духа снимут люди золотые, зрелые плоды».

Второе базовое отличие — отсутствие ненависти к противнику, хотя он до зубовного скрежета нас ненавидит. Изнанка ненависти — трусость и ложь, а какие могут быть чувства к трусливым лжецам, кроме скорбной жалости и презрения?

Украинцы не состоялись, мы имеем дело с результатом этнокультурной и цивилизационно-политтехнологической трансмутации — украми. Нацией выведенных в пробирке гомункулов, пребывающих в сконструированном для них алхимиками от политтехнологий иллюзорном мире и запрограммированных на уничтожение человека как образа и подобия Божия. Таких «наций», используемых глобализаторской «элитой» в качестве средств установления антихристианского миробеспорядка выведено уже достаточно.

Эти продукты скрещения растений и призраков, вскормленные перегноем иллюзий о своей исключительности лабораторные уродцы не вызывают ненависти, только жалость и брезгливое недоумение.

Как может говорящий по-русски человек с православным крестом на шее лупить прямой наводкой из танка по православному храму, в котором (танкисту о том сказали!) укрываются женщины и дети и ликовать по рации: «Красота! Дыра на дыре! Работаем дальше…»? Можно ли назвать человеком того, кто пишет на ракетах «Здохните, твари!» и сметает из «Ураганов» жилые кварталы в которых (и он это точно знает!) нет никаких военных объектов, но есть родильные дома, детские сады, школы… потом, в плену, лепечет: «Мы, говорю честно, нечего не знали, нас отправили на убой», а после плена заявляет: «На сході дійсно не люди, колоради. Поки не всіх переб’ем — над українською нацією висітиме смертельна загроза. Або ми або вони…»?

Да, конечно, бывают исключения, когда ополченцы проявляют ненависть, но — тут же получают вразумление. Вот рассказ бойца о рядовом событии в донецком аэропорту.

«Говорят мне, нельзя добивать, мы — не они. Нет, говорю, я этих укропитеков ненавижу, пусть они, ещё живые позавидуют мёртвым, помучаются. А там хрен знает сколько за вышкой убитых и ещё раненые, стонут. Решил из АГС их покромсать. Легло точненько! Я люблю вернуться потом, на работу свою посмотреть, и за трофеями. Утром, прикрываясь ОБЕС-никами, укропитеки своих со взлётки буквально соскребали…»

Совсем немного времени прошло, и этот боец стонал, раненый, неподалеку от места, где им были искромсаны умиравшие. А украинские снайперы никого к тому месту не подпускали… Долго умирая, понял ли он, что призвавший нас к жизни Создатель нелицеприятен, и никто из живых не должен завидовать мёртвым?

Всякий, кто сегодня говорит о Гражданской войне на Юго-Востоке бывшей Украины, точнее, временно оккупированной территории Юго-Запада России — либо дурак, либо пользуется данным термином как шаблоном, не вдумываясь в его смысл, либо враг и манипулятор, скрываемая цель коего уничтожение Новороссии, а значит, и большого Русского мира.

Многие и сейчас наивно полагают, что укров ещё можно расколдовать, информационно переформатировать. Вспоминают Гумилева: «Если украинец поумнеет, то он становится русским». Но забывают главное в работах Льва Николаевича: природные процессы неотменимы, этносы постоянно в динамике, формируются или распадаются. И когда возникает новая комбинация элементов этноса и меняется энергетический потенциал, — возникает новая, отличная от прежнего и соседних этносов частота колебаний этнического поля. Частота нового украинского этноса резонирует с западноевропейским суперэтносом, но не с российским. Она и определяет мироощущение и мировоззрение — отсюда западноевпропейские цивилизационные установки, и идеология укронацизма, она же религия, поскольку всякий нацизм проистекает из расизма, питаемого из религиозного источника — оккультизма=сатанизма. Не суть важно, что укры в массе русскоязычны и формально православные, глубинно — в силу иного мироощущения — они уже относятся к западной цивилизации с её расистским отношением к иным цивилизациям и народам. Наиболее близкий пример — сербы и хорваты: одна много веков общая история, один язык, одна культура — и что в результате? Ненависть, редкая даже для представителей разных рас и безжалостная взаимная резня. И вовсе не потому, что хорваты приняли католичество, нет, они приняли его уже вследствие изменения частоты этнического поля.

Пытаться сохранить единую Украину, примирить непримиримое — совершать ошибку, которая приведёт к миллионным жертвам, к полномасштабному геноциду русских. Посему определения «гражданская» и «братоубийственная» война — некорректны, попросту бессмыслены. Де факто укры и новороссы — граждане разных государств. И — давно не братские народы, с абсолютно разными этническими стереотипами, мироощущением, восприятием реальности. При таком раскладе, о каком братоубийстве речь? Мы для них — не братья, недочеловеки, подлежащие ликвидации представители низшей расы, «колорады». Они для нас — представители другого этноса, относящегося к враждебной нам западной цивилизации, более того — искусственно взращенные существа, гомункулы, запрограммированные на убийство всех, кто не подобен им.

Один из мотороловцев так мне объяснил, почему воюет: «Я увидел по украинскому каналу ICTV сюжет о 5-летнем мальчике, умиравшем от ранения после минометного обстрела Славянска. Когда он умер, на экране появилась бегущая строка-комментарий: „Завернулась ещё одна личинка колорада“. Я посмотрел на своих спящих дочек, одной четыре годика, второй пять — встал и пошёл искать блокпост, на котором стояли наши с палками и газовыми баллончиками…»

Подчеркну, на территории несостоявшейся Украины идёт война не гражданская — этнокультурная, цивилизационная, метафизическая, религиозно-расовая. И то, что большинством участников этой бойни её религиозно-расовые основания не отрефлексированы, только усиливает и продлевает кровопролитие.

Шестая колонна

Есть камуфлированные обыватели, бойцы и воины. И есть те, кто недостоин даже поражения, ибо для них победа — это «мир» на любых условиях — только бы их не убивали.

Освободительная, справедливая война учит тому, что самый страшный враг это вовсе не свихнувшийся на идее своего иллюзорного превосходства нацист. Не финансирующий экстремистов и боевиков олигарх — марионетка международных финансистов, мнящих себя владыками мира сего. И не эти «владыки», дергаемые за веревочки наипоследнейшим в аду бесёнком. С ними всё ясно. Самый главный враг всегда — обыватели, духовные и социальные амебы, принимающие форму кровяных телец; человекообразные теплохладные, человеческое измерение которых сводится к гипертрофированным проявлениям инстинкта самосохранения. А поскольку таковых в любом социуме большинство — враг всегда за спиной, «враги человеку — домашние его». Они и есть та шестая колонна, которая плоды самых сиятельных, грандиозных побед обменяет на «дружбу, жвачку, рок-н-ролл», офисные радения и прелести шенгенской зоны.

В Семеновке, под непрестанными обстрелами приходилось бегать от базы к передовой позиции по замысловатому маршруту, — от блиндажа к окопу, от погреба к подвалу. Отыскал я замечательный погреб — сухой, перекрытие почти метр бетона плюс насыпь. Пересидел танково-минометный обстрел, смотрю, из ранее заколоченного дома топает крепкий старик. Покурили, поговорили. Выяснилось: приехал вывезти своё хозяйство, «всю жизнь добро к добру собирал, боюсь, разграбят, не вы, так армейцы». Когда расставались, я попросил не запирать калитку и погреб, пока снаружи откроешь — миной накроет. Хозяин с неохотой пообещал, проворчав: «дверь нараспашку — жди вора».

На следующий день петляем с Артистом (бронежилетов и касок у нас не было) под минами, кричу: «Сюда! Сейчас укроемся!» — к калитке, а она… на засове! А разрывы уже совсем рядом, осколки ветви над нами ссекают. Артист подставляет спину, я перелезаю, до крови раздирая грудь и ногу через заостренные прутья на заборе, вижу: засов перемотан проволокой… Артиста поневоле спас застигнутый на полпути к своей позиции боец из группы Корсара, ему в спину и вонзились, в двух местах прошив броник, минные осколки. Кое-как я справился с проволокой, тащим раненого к погребу… твою мать! — навесной замок. Пока сбивали — прилетел ещё осколок и тяжелораненного бойца проткнул насквозь…

Пару дней спустя привычно петлял я от погреба к погребу (срочно требовалось зарядить фото/видео и рации) от «передка» к базе и боковым зрением зацепил: забор у дома старика наполовину искорежен, засов снова (!) примотан проволокой, во дворе воронка от снаряда, дверь погреба сорвана взрывом, иссечена. Нырнул вниз и даже там от грохота очередного разрыва оглох, а следом по ступеням лавиной — кирпичи, скрученные трубы, стёкла.

После двух прямых попаданий из танка и многих из миномётов от дома мало что осталось. Старика я нашёл с другой стороны, за дымящимися руинами. Мина лупанула точно в кузов микрогрузовика, сжевала холодильники, микроволновки, ковры, мебель в корявый хлам. Собственник «добра» (символично: внешне он являл собою копию Горбачева, и с таким же пятном на черепе) сидел, правым виском упираясь в рулевое колесо, а в затылке его торчал зазубренный осколок. На лице и в открытых глазах навечно отвердело — я не домысливаю — озлобленное недоумение.

К вечеру, в затишье приехал к этому месту на дорогом вместительном внедорожнике сын старика, очень на него похожий. «Па! — только и сказал он трупу, — говорил я тебе, давно надо было всё вывезти, эх!». Постоял с отцом пару минут и — начал рыскать по развалинам, ища уцелевшее добро. А когда вдали послышались пулемётные очереди, резво бросился к авто, на ходу мне крикнув: «У вас есть люди, которые вывозом убитых занимаются, а я заберу его — кивнул на убитого — в Славянске. Всё из-за вас! Жили, работали, нет же — свободы им захотелось! «Не расстрелять его мне стоило невероятных усилий. После прихода в Славянск укров, этого «человека» обрабатывали прикладами до тех пор, пока не изъяли у него почти всё имущество.

Таким, как он никогда не понять, что даже элементарное выживание требует стремление к чему-то более высокому, нежели сохранение любой ценой обожаемого своего организма и его собственности.

В любой момент человек может потерять всё, не только близких, собственность, здоровье, жизнь — но и посмертную участь заминусовать в адский вакуум. И показывается это предельно отчетливым, сокрушающим для нерадивых учеников, ясно-безжалостным способом, не оставляющим места для дезертирских иллюзий.

Голем из нераскаянных поступков

Война возвращает радость одиночества в любых условиях. Потребность в одиночестве — одна из базовых потребностей человека, целенаправленно уничтожаемых современной цивилизацией. Речь не о пресловутом одиночестве в толпе. О состоянии молитвенной сосредоточенности, которое каждому необходимо испытывать для внутреннего восстановления, духовной регенерации, без которой человек — что и наблюдается по среднестатистическим представителям массового общества — ускоренно деградирует вне зависимости от того, каков его внешний интеллектуально-образовательный, профессионально-финансовый ценз. Только в забитом до отказа блиндаже под шквальным обстрелом или притискиваясь друг к другу на могущей в любой миг искорежится броне, дозволено испытать такое же как монашеском затворе целительное, неприступное для оккупантов-искушений живое одиночество.

Помню хиленький блиндаж в Семеновке вблизи базы Моторолы. Спасаясь от длительного миномётного обстрела в нору под треснутой бетонной плитой, забилось двадцать с лишним бойцов. Я стиснут со всех сторон, полусижу-полуподвешен, на голове моей чья-то нога в облепленном грязью берце, в лоб уперся обод каски впереди сидящего, из непроглядности справа импульсами, то исчезая в звуках взрывов, то взлетая торжественно, как в храме, доносится напряженный фальцет 17-летнего ополченца из Славянска: «Покровом милости Твоей огради нас Пресвятая Богородица».

Слова эти стали спусковым крючком и — наполнило меня безусловное, отсекающее паутину психологизмов и хищных привязанностей целительное одиночество. Подобное бесконечному соскальзыванию в исчезающую и одновременно всюду пребывающую точку запредельного покоя, супраэмоциональной защищенности: ты словно и в материнской утробе и уже в ангельском чине, более нет материальных преград и как на ладони сознания всех, кого когда-либо знал, в буквальном смысле можно заглянуть в их души. Этот опыт страшен, он исключает саму возможность боевого и иного братства. В душах братьев по оружию и в себе самом открывается столько необоримого зла и ненасытной ликующей тьмы, что сохранить себя и просто выжить невозможно, если от этого зла не отгородиться. Прав Экклезиаст: «Человек одинокий, и другого нет».

Камуфлированные обыватели пытаются неизбывную отделенность растворить в стадности. Для бойца обвальное переживание одиночества — милость свыше, шанс, возможность сокрушить «Я!» и стать воином. А для воина одинокость не более чем «технологическое условие» духовного роста.

В Николаевке под плотнейшим миномётным обстрелом непередаваемое испытал я состояние. Момент возможной смерти открылся как бесплотный «голем». Как «существо», вылепленное из «глины» фантомной боли: страстей, греховных мыслей, дурных поступков, сделанных или так и оставшихся в воображении моих умерших родственников.

Всё злое, гнусное, безбожно-корявое содеянное всеми моими предками пережил враз; слился с ними, в запредельном онлайне сам делал всё ими когда-либо содеянное греховно-мертвящее, нераскаянное. И ужаснулся. Содрогнулся от омерзения и наваливающейся обреченной панической безысходности. Отторг ЭТО покаянным воплем к Создателю и Спасителю. И «голем» развалился, исчез, хотя осколки мин летели так густо, что исчезнуть он должен был вместе со мною, должен был утащить…

Смерть по духовной наследственности каждого меняет обличия, но пережитое мной не является чем-то исключительным, в чём убеждался множество раз.

К слову, утверждение в мифах разных народов о том, что смерть приходит слева, не выдумка. Она всегда там, и после того случая я постоянно чувствую её присутствие. На её обволакивающе-навьи подманивания отвечать нельзя, каждый ответ ей — приятие, согласие со злом, вольно или невольно содеянным предками и тобой, подчинение «голему» из нераскаянных поступков. Отогнать смерть, можно только покаянной за себя и всех ушедших молитвой.

В Мариновке, в подвале дома, где мы укрылись от минометного обстрела, пожилой раненый боец дремал в углу на мешках. Резко пробудился, закричал страшно, цапнул соседа за лицо: «Дед?! Роман?!» — «Брат, кошмар приснился? Ты успокойся, давай антишок вколем…» Глаза раненого надо было видеть. Таких глаз — как у крысы затравленных и одновременно как у святого проясненно-нездешних ни видел я ни до ни после. Успокоившись, он поведал: «Дед ко мне приходил. Как живой. Только не совсем он… Лицо его, а он — это они все…» — «Кто — все?» — «Ну, все… деды-бабки-батя-дяди-тетки мои… которые умерли… будто все они живые и неживые… и дед рассказал… нет, не так — показал… как человека в Отечественную, под Минском убил… зря убил… пленного… штыком заколол… в спину воткнул… я отругал его, прогнал… а дед Роман меня воспитал… батя спился, сгорел… «- «Ты успокойся, штыками сейчас не колют, а мина сюда не залетит».

Встретил я его спустя почти три месяца, в аэропорту. Он уже был в «Оплоте». Напомнил: «Ну что, дед Роман больше не приходил?» — «Нет. Заупокойные записки подают за всех моих, и за деда, в монастыре на проскомидии поминают. Смотри, — повернулся он ко мне спиной. — Видишь, слева, дырка в рюкзаке? Осколок. Длиннющий, как штык винтовки Мосина. Рюкзак набитый и броник насквозь, а кожу чуть проколол. За деда молюсь теперь постоянно. За всех своих, кто уже там, — глазами указал на продырявленный свод ангара, — молюсь».

Если б все молились столь же интенсивно и безостаточно как в бою — вход в этот мир насильственной смерти был бы закрыт. К слову, в самом начале славянской эпопеи ополченцы, как ни старались, не смогли сбить украинский вертолёт, в котором, как позже узнали, эвакуировались раненые. «Сильно, значит, родные за них молились», — сказал мне об этом случае бывший на месте события боец. А вот вертолёт с ненавистником России, грозившим ополченцам адскими карами генералом — сбили без проблем, виртуозно.

Мертвые — в каком-то смысле изнанка живых, они открывают нам то, что без жертвенной их смерти навсегда осталось бы от нас сокрытым. То, как человек умирает, форма его ухода из этого мира — это всегда некий шифр, который Бог предлагает разгадать ещё живым. Сам процесс разгадки, искренняя попытка понять, почему так, а не иначе ушёл человек — меняет личность того, кто ищет ответ. А если человек духовно не застыл, в поиске разгадки, меняется, то из этого мира уходить ему ещё не время.

По большому счету война учит одному — собственным опытом на собственный, лишь воину понятный язык переводить сказанное в Евангелии с единственно значимой в этом мире целью — умереть так, чтобы форма смерти обеспечила посмертное не-отсутствие, но реальное содержание. А каким оно будет, зависит от безоглядного порыва к тому, что никак не вытекает из всей предшествующей жизни человека, не тождественно ничему в его опыте, но предлагается свыше как очевидная невозможность и безусловная абсурдность, которые, вопреки всему мыслимому — спасительны. Война суть норма исключительности; она делает всё парадоксальное тривиальным, а все противоречия переплавляет в последовательное движение к безусловной ясности и целостности восприятия.

Что испытывает в каждом в бою воин, то есть тот, кто сражается не ради земных благ и славы, но против силы, порождающей войны? Точь-в-точь то же, что приговоренный к гильотине преступник (ибо для мира, лежащего во зле стремление к Источнику Добра — преступно). Исчерпывающе в «Идиоте» это выразил Достоевский: «…так до самой последней четверти секунды, когда уже голова на плахе лежит, и ждёт… и знает, и вдруг услышит над собой как железо склизнуло! «В эту четверть секунды, в нескончаемом разломе зыбучей яви озарений, когда лезвие посмертья уже прикоснулось к шейным позвонкам, приговоренный знает: неостановимый тесак гильотины — это нож Авраама, вечно над воином занесенный и вечно останавливаемый Тем, Кто милости хочет, а не жертвы. Каждый миг боя и всё, что длится сейчас в Новороссии суть четверть секунды бесконечного одиночества и абсолютной жертвенности. И это — главный урок войны.

С первого боевого задания и доныне я молился и молюсь так: «Создатель и Спаситель мой, невозможного для Тебя нет, яви милость Свою: сделай, чтобы я не убил того, кто не хочет убивать, а раненый мною не стал бы увечным». Только раз, во время сражения в аэропорту, ослепленный страстью отомстить любой ценой, я забыл об этой молитве и — во тьме у передовой позиции рухнул в яму.

Лечусь. Учу уроки войны. Каюсь.


  • Телеграм
  • Дзен
  • Подписывайтесь на наши каналы и первыми узнавайте о главных новостях и важнейших событиях дня.

Нам важно ваше мнение!

+14

 

   

Комментарии (6)

  • aN_Na
    aN_Na 27 марта 2015

    уф, дочитала...

    Ответить
    2 +
  • Aleksandr
    Aleksandr 27 марта 2015

    Да сильно и ,что удивительно-понятно.

    Ответить
    2 +
  • Коля
    Коля 27 марта 2015

    Геннадий очень хорош! Умён, мудрён и вояка, к тому же... Редко такое бывает.

    Ответить
    2 +
  • Наталья
    Наталья 28 марта 2015

    как-то читала книгу (название не помню). Там один парень попал в жуткий переплет, чуть не погиб. Его выходил, обучил воинскому искусству и научил жизненной мудрости старец Лесник. Стал тот парень Русским Воином. Большой смысл содержится в жизненной философии.

    Ответить
    2 +
  • Фёдор
    Фёдор 17 ноября 2015

    Здравствуйте. Вы правы. А книга носит название "Мертвяк", Ильи Рясного

    Ответить
    1 +
  • Наталья
    Наталья 18 ноября 2015

    Здравствуйте. Спасибо, что напомнили. Книга очень хорошая. Еще хочется перечитать.)

    Ответить
    0 +