Обилие прочитанных в детстве книг и насыщенный приключениями жизненный опыт переносили меня в воображении хоть на сто лет назад.

Как-то в Лефортово мне попались дневники очевидцев революционного Петрограда, и я смог живо представить сцену: остановленный трамвай, выведенные на досмотр пассажиры, отсев судеб возбужденными матросами. Одних пинком к стенке, других — восвояси.

Что думали те, кто просочился сквозь сито, и те, кто застрял в нём навсегда? Можно пофантазировать, вживаясь в образ несчастных с билетом в один конец, но можно и по-настоящему пережить роль угнетаемых. Для этого достаточно оказаться в тюрьме.

В нашем «красном» лагере зэки существуют не только в перманентном страхе, система прививает им и более тонкие материи. Зыбкость сиюминутного положения — ещё один рычаг воздействия на личность.

Дамоклов меч повисает над тощей шеей каждого зэка с первых же секунд его пребывания в лагере: тебе прилетит дубинка по дороге из автозака или впереди бегущему, твоему затылку достанется в досмотровой или соседскому, тебя изберут жертвой в карантинном отделении за час до подъёма или того бедолагу, что лежит напротив с простынёй на лице — к этому ежедневному ситу привыкнуть невозможно, с ним можно только смириться.

Проходят годы заключения, а беспокойство не исчезает. Вот ты смотришь в окно на приближающийся шмон и думаешь: к нам, не к нам? Каждый обыск заканчивается порчей или изъятием ценной для тебя вещи, и это беда. А вот тебя вызывают в штаб к операм или «безопасникам», и ты думаешь: вернусь или нет? Бывает, поговорят, а бывает — приложат шокером. Быть может, вернёшься в отряд, а не повезёт — так из кабинета прямиком в карцер. Покой не приходит и ночью: после отбоя в режимных отрядах начинается разбор дневных «косяков» и бедолаг по одному вызывают в каптёрку. Там агрессивный завхоз с послушным «активом» изощряется в экзекуциях, то и дело доводя жертв до суицида.

За семь лет отсиженных я не раз проходил жестокий отбор и знаю чувства как тех, кому сегодня повезло, так и тех, на кого указал перст вершителей судеб. У одних это вздох облегчения — «не меня!» — с переходом в лёгкое сочувствие к бедолагам, у других паника и неугасающая надежда на милость.

Возможно, именно эти мысли мелькают в стаде зебр, на которую охотятся львы. «Не меня! Не сегодня!» Выдох облегчения «не я!» инстинктивен. Но что после? И следующий шаг определит неестественный отбор: ты ещё личность или уже спецконтингент. Человек или зебра? За поведением осуждённого внимательно наблюдают те, кто решает его судьбу: ставить на должность или на колени. Лишить всего или пока только припугнуть.

В современных лагерях к стенке ставят по-прежнему, правда, лишь как детей в угол — одним в наказание, другим в поучение. То тут, то там вдоль плаца стоит спецконтингент, кто лицом к стене, кто к плакату с выдержками из ПВР (правила внутреннего распорядка. — Прим. «Ридуса») — это наказанные.

Одни часами мёрзнут за расстёгнутую пуговицу, другие — за плохо сделанный доклад инспектору, третьи просто не вовремя попались на глаза. Неважно, за что они наказаны, главное — они отсеяны. Не прошли отбор. Мимо них марширует отряд, и в глазах большинства одна и та же мысль: «Не меня!»

Иногда на общелагерных проверках, когда полторы тысячи зэков стоят на плацу и ждут окрика со своей фамилией, я смотрю на окна штаба и представляю, будто из кабинета начальника колонии показывается ствол винтовки и раздаются выстрелы, один за другим. Позади меня падает один, где-то там ещё и ещё, но никто не бежит и уж тем более не возмущается. Лагерь поглощён эгрегором «не меня!».

Не так давно после вечерней проверки все зэки лагеря по команде повернулись к штабу, а завхозы отрядов были вызваны к ДПНК (дежурный помощник начальника колонии. — Прим. «Ридуса»).

Толстые и сноровистые, худые и поджарые, но все в перешитых робах и фуфайках, они сходились к дежурному колонии за инструкциями. Отряды стояли и ждали. Неважно, дождь или ветер со снегом — завхозы на красной сходке, дежурный колонии за главного распорядителя.

Через пять минут по команде из раций весь лагерь грянул в одну глотку: «С днём рождения, гражданин начальник!» Из окна вольного штаба выглянули уже поддатые офицеры, и самый главный крикнул в форточку то ли: «Спасибо, зэки!», то ли «АУЕ*, арестанты!» Барин остался доволен.

Я же вспоминал «Список Шиндлера» и представлял начальника с винтовкой в руках.

Были ли сто лет назад в тех трамваях люди, что не побоялись вступиться за приговоренных? Не знаю, возможно. Но ни в тюрьмах, ни в лагерях я не встречал заступников, что вписывались за угнетаемых бедолаг. В одних местах чересчур совестливым объясняли по понятиям, что «тянуть мазу за чертей не стоит», в других же отбивали охоту заступаться ногами и деревянным веслом. Система подавления личности работала с обеих сторон режима.

Тех, кто по привычке вольной жизни начинал качать права хотя бы за себя, кто готов был рискнуть не только своим положением, но и здоровьем, система параллельного мира успокаивала фармацевтикой.

Аминазин, галоперидол, коктейль из того и другого — через месяц особо буйных правдолюбов выписывали из медсанчасти, и в столовой появлялся медленно жующий «овощ». В баню его водили под руки, и возомнивший о себе «юрист» пускал под душем тонкую слюну. Ещё через месяц обколотые бунтари начинали отходить, а чуть позже, бывало, им давали официальную должность активиста. Медсанчасть, правда, бывшие бунтари обходили стороной до конца срока.

Более спокойных, но всё же склонных к возмущению зэков по распоряжению куратора из оперотдела чуть лучше кормят в столовой, чаще разрешают свидания и со временем даже предлагают кусочек той самой власти. Кто-то становился завхозом отряда и по старой памяти даже пытался организовать в отряде «общак», а то и задумывал нелегальную связь с волей. Вольница длилась недолго, агентура работала на пять с плюсом: завхозы с синими звёздами на плечах по несколько часов стояли на растяжке перед кабинетом оперативников, кто-то из них не выдерживал и писал повинную с именами.

Подельникам определяли место в режимных отрядах с туалетами по разрешению, а послушный завхоз оставался завхозом. Оскал у них так и оставался волчьим, но хвост уже был собачий. Непослушные уезжали в ШИЗО до конца срока.

Наблюдая за контингентом параллельного мира, я думал, почему сходят на нет все попытки протестов на болотных площадях? Почему сотни угнетаемых не могут разобраться с единицами угнетателей? И по наблюдениям за массой зэков делал выводы, что, пока у несогласных вполне ещё сытная пайка, пока их возмущение не превышает страх потенциальных проблем — выйди на плац хоть миллион, они ничего не изменят. Из толпы хватают недовольного и тащат в автозак, остальные выдыхают: «Не меня!» Одним — срок, другим — облегчение.

Сегодня мы шагали строем из отряда на обед. Снег хрустел, и хотелось поскорее добраться до тёплой столовой. Наперерез нам двигался патруль — дежурный колонии в сопровождении пары инспекторов. Они по графику обходили лагерь, и за время обхода в их руках набухали пакеты с майками, вольными полотенцами, книгами без штампов и прочей ерундой, что безжалостно изымалась у зэков.

Нас остановили, и каждый из строя сделал доклад: фамилия, имя, год рождения, статьи, начало и конец срока, профучёт, отряд — громко и чётко. Кто сбивался или оказывался тихоней, получали порцию оскорблений и отходили к ДПНК — их «сито погон» отсекало в момент. Следом аресту подвергались обладатели вольных футболок или перешитой зимней шапки. Уже потом из строя выдёргивалось несколько зэков просто наугад, по настроению. Выживали единицы, в этот раз среди счастливчиков оказался и я.

Задержанных подняли на второй этаж дежурки. Там их обыскали, забрали шнурки, платки и расчёски. Одних вместо обеда закрыли во дворик под сибирским небом, других поставили к бетонной стене разглядывать трещины, а нелюбимых каторжан дежурный обратил лицом к церкви и приказал: «Граждане преступники, всем смотреть на церковь!» Насладившись картиной, капитан ушёл за свой пульт и забыл об арестантах на полтора часа.

Я шёл в столовую и думал, что ещё вчера ходил в дежурку отмазывать своего коллегу от бетонной стены и даже в конце концов уломал дежурного, а уже сегодня неожиданно для себя выдохнул: «Не меня!»

Это уже потом я начал думать о трамваях и зебрах, а тогда лишь: «Не меня!»

________________________

* АУЕ («Арестанский уклад един») — запрещенное в России общественное движение.

• Телеграм
• Дзен
• Подписывайтесь на наши каналы и первыми узнавайте о главных новостях и важнейших событиях дня.